– В седло! – скомандовал он хрипло, сунув ему вожжи. – В седло, Рейневан из Белявы. На тракт! И не останавливайся.

– Кто ты?

– Никто. Вперед! Рысью! Что он и сделал.

Далеко он не уехал. Ночь была непроглядно темная и дьявольски холодная. Натолкнувшись у дороги на скирду, Рейневан глубоко забрался в сено. Зубы у него стучали. От холода и от страха.

В Тепловодах кто-то покушался на его жизнь. Пытался убить. Кто? Биберштайн, продумав все глубже?

Разбойники князя Яна, до которого могли дойти вести? Слуги епископа? Инквизиция? Кем были люди с выбритыми тонзурами, которые рассматривали его в заезжем дворе? И почему их убили? Кем был тип с внешностью бродячего подмастерья, который его спас?

Он терялся в догадках. И заснул, полностью растерявшись.

На рассвете Рейневана разбудил холод, а сна окончательно лишил звон колоколов. Совсем близких, как оказалось. Когда, выбравшись из скирды, он осмотрелся, то увидел стены и башни. Картина была знакомая. Проступающий из туманной белизны и мистической ясности утра город был Немча – Рейневан здесь ходил в школу, добывал знания и зарабатывал розги.

Он въехал в город с группой странников. Голодный, он направился было в сторону кухонных ароматов, однако двигавшаяся по улицам толпа поволокла его за собой в сторону рынка. Рынок был забит народом, теснившимся голова к голове.

– Кого-то будут казнить, – убежденно сообщил спрошенный о причинах столпотворения огромный мужик в кожаном фартуке, – наверно, колесовать.

– Или на кол сажать, – облизнула губы толстая женщина в переднике, на вид – деревенская.

– Кажется, будут раздавать подаяния.

– И грехи отпускать, не даром, но вроде бы дешево. Это ж епископовы попы приехали. Из самого Вроцлава!

На возвышающемся над толпой помосте эшафота стояли четыре человека: два монаха в рясах доминиканцев, одетый в черное субъект с внешностью чиновника и грузный солдат в капалине и красно-желтой накидке, наброшенной на латы.

Один из доминиканцев говорил, то и дело преувеличенным жестом воздевая руки. Рейневан навострил уши.

– Нарушает эта мерзкая чешская ересь весь порядок! Скверные и двуличные учения возглашает о таинствах! Порочит супружество. Обращая взгляд к телесным удовольствиям и животной похоти, разрушает узы законов и всякий публичный порядок, с помощью коего обычно сдерживаются преступления. А прежде всего, алкая крови католической, требует каждого, кто с ее ошибками не соглашается, с чудовищной жестокостью убивать и сжигать, одним губы и носы отрезать, другим руки и члены, третьих четвертовать и различными способами мучить. Образы Иисуса Христа, его святой родительницы и других святых уничтожать или отдавать на поругание…

– Когда подаяние давать будете, а? – крикнул кто-то из толпы.

Солдат на эшафоте выпрямился, уперся руками в бока. Лицо у него было злое. Крикуна успокоили.

– Чтобы лучше осветить вам важность проблемы, добрые люди, – говорил тем временем черный чиновник, – чтобы открыть вам глаза на мерзость чешской ереси, здесь будет прочтено письмо, упавшее с неба. Оно упало с неба во Вроцлаве городе, перед самым кафедральным собором, а написано рукою Иисуса Христа, Господа нашего, аминь.

По толпе пробежал шепоток молитвы, люди крестились, толкая локтями соседей. Возникло некоторое замешательство. Рейневан начал выбираться, проталкиваясь сквозь толпу. С него хватило.

На эшафоте второй доминиканец развернул пергамент.

– О вы, грешники и негодники, – прочитал он с воодушевлением. – Близится ваш конец. Я терпелив, но если вы не порвете с чешским еретизмом, если Церковь-мать оскорблять будете, прокляну я вас на веки веков. Ниспошлю на вас град, огонь, молнии, громы и бури, дабы сгинули ваши работы, уничтожу ваши виноградники и отберу у вас овец ваших. Буду карать вас испорченным воздухом, нашлю на вас великую нужду… Посему указую вам и запрещаю подставлять ухо гусам, ересиархам, кацермахерам и другим сукиным сынам, слугам Сатаны. А кто отступится, тот не увидит жизни вечной, а в доме его родятся дети слепые, глухие…

– Мошенничество! – громким басом выкрикнул кто-то из толпы. – Жульническое поповское вранье! Не верьте этому, братья, добрые люди! Не верьте епископским мошенникам!

Солдат на эшафоте подбежал к краю, выкрикивал приказы, указывая туда, откуда кричали. Толпа заволновалась, когда в нее ворвались алебардники, расталкивая людей древками. Рейневан остановился. Делалось интересно.

– Матерью, – выкрикнул кто-то с совершенно противоположного конца площади голосом, который показался Рейневану знакомым, – Матерью именует себя эта римская церковь! А сама есть змея наижесточайшая, которая яд отравленный на христианство вылила, когда жестокий крест супротив чехов кровавыми воздвигла руками и продажными устами к крестовому походу против истинных христиан воззвала, полной неправости книгой хочет убить в чехах бессмертную истину Божью, которая самого Бога полагает преумножителем и защитником. А кто на правду Божию руку поднимает, тому смерть и муки осуждения!

Чиновник на эшафоте отдал приказы, указал рукой, к кричащему стали сквозь толпу продираться грустные драбы в черных кабатах.

– Рим – продажная девка! – заорал кто-то басом с совершенно нового места. – Папа – антихрист!

– Римская курия, – раздался такой же бас, но совсем с другой стороны, – это шайка разбойников. Это не священники, а грешные мерзавцы.

Звякнула лютня, и хорошо знакомый Рейневану голос запел громко и звучно:

Люди начали смеяться, подхватывать припевку. Алебардники и драбы метались во все стороны, ругались, толкали и были древками, прочесывали площадь в поисках крикунов. Впустую.

У Рейневана было больше шансов. Он знал, кого искать.

– Бог в помощь, Тибальд Раабе.

При звуке его слов голиард даже подскочил, ударился спиной о переборку, напугав стоящего за ней коня. Конь хватанул копытом по стене конюшни, захрапел, другие кони подхватили.

– Панич Рейнмар… – Тибальд Раабе перевел дыхание, но был все так же бледен. – Панич Рейнмар! В Силезии? Глазам своим не верю!

– Я его знаю, – сказал спутник голиарда, карлик в капюшоне. – Я его уже видел. Два года назад на Гороховой Горе, на слете по случаю праздника Мабон. Или, как говорите вы, aequinoctium. [179] С красивой девушкой он был. Получается, это свой.

Он откинул капюшон. Рейневан невольно вздохнул.

Яйцеобразную и удлиненную голову существа – в том, что это не человек, сомнений быть не могло, – украшала щетинка рыжеватых волос, жестких, как ежовые колючки. Картину дополнял нос, искривленный, как у папы римского на гуситской листовке, и вылупленные, покрытые красными жилками глаза. И уши. Большие уши. Настолько большие, что слово «колоссальные» само просилось на язык.

Существо захохотало, видимо, радуясь произведенному эффекту.

– Я мамун, – похвалился он. – Не говори, что не слышал.

– Слышал. Только что, на рынке. Значит, правда то, что о вас говорят…

– Что мы можем по собственному желание направлять звук?

Мамун раскрыл рот, но его басистый голос загремел за спиной Рейневана, который аж подпрыгнул от изумления.

– Конечно, можем. – Мамун радостно усмехнулся, а голос долетел откуда-то сбоку, из-за конюшенных переборок. – У нас это получается очень легко. В давние времена мы таким образом заманивали странников на болота, – продолжало существо, а его голос всякий раз долетал с другого места: из-за стены, из-под кучи соломы, с чердака. – Ради развлечения. Теперь тоже мамим, [180] но реже, приелись нам шуточки, сколько ж можно, кур его забери. Но порой искусство бывает полезным…